Анатолий Найман – поэт, прозаик, переводчик, собеседник Ахматовой и Бродского и наш прихожанин – 17 октября выступал в зале Православного просветительского центра. Речь шла о поэзии: ее природе, свойствах, представителях и отношении с религией.
«В начале мира было Слово, а в начале поэзии - звук. Будучи близко знаком с Ахматовой, я не раз наблюдал, как вдруг она прямо посередине разговора, например, за обеденным столом, начинала «жужжать», и это всегда было началом стихов. Поэт начинает не с идеи, не со слов, а с уловленного ритма, который пытается выразить ритмом, присущим нам. Ритм пришел неизвестно откуда, а поэт – это приемник нездешнего звука, который он переводит в наше слово. Есть запись такого разговора. Ахматова: «Поэт – это радиоприемник». Ее муж спросил: «И Данте тоже?» Данте – автор огромной, очень сложно написанной поэмы. «Да, и он тоже». Все самые разумные, рациональные поэты проходят через этот этап, потом можно поправлять, сводить строфы в другой композиции, но природа поэзии – улавливание нездешнего звука, впадание в определенный транс, когда ты отчасти себе не принадлежишь».
«Поэзия питается тем, чем поэт обладает, - его мировоззрением, миропониманием. Решаюсь сказать, что она независима ни от нравственности, ни от религиозности: Данте был образцовый христианин, Франсуа Виллон был убийца и грабитель - гениальны стихи и того, и другого. Если поэт предан семейным, домашним ценностям, у него, как у Державина, появляется стихотворение «Жизнь Званская», воспевающее быт; если романтизму – появляется Байрон; социальной драме – Некрасов. Мое постоянное столкновение с нашими молодыми поэтами-священниками проистекает из того, что я против называния Пушкина христианским поэтом. Он был христианин, как и мы, грешные, но не был христианским поэтом. Христианство в стихах Пушкина, на мой взгляд, передается не поучением, не христианской мыслью, а особым спокойствием его поэзии. Нет оснований сводить поэта-христианина к христианскомупоэту. Великие христианские поэты – Иоанн Дамаскин, Андрей Критский.
Мое отношение к сакральным словам и текстам лучше всего передает последняя строчка ахматовского четверостишия из «Реквиема»:
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Не то, что я себе это запрещаю, просто это не сюжет для стихов».
«Церковь, а возможно, и вся страна обязаны своим нынешним существованием страдальцам, которые в советское время были замучены, убиты за веру. И есть поэт этого времени и конкретно этой ситуации – я говорю о «Реквиеме» Ахматовой. Но это стихи не церковные. Я недавно был в подмосковном поселке Электроугли; там в храме на стене шестьдесят, а может, восемьдесят фотографий новомучеников: смотришь на лица святых и святость воспринимаешь через портрет, который передает биографию человека, жизнь. Я не могу согласиться с тем, что новомученики - это такие фигуры, которые умерли, чтобы получить небесные венцы; они страшно мучились, и мы можем себе представить, что многие из них больше, чем стать новомучеником, хотели бы вернуться к своим семьям, детям… Ахматовский «Реквием» как раз об этом, а не о том, как Господь украсил их венцами. Как соединить ее сострадание с их канонизированной церковно святостью - я не знаю…»
«Религия объясняет общее строение мира. Связи с Творцом, которые оборвались, некоторые восстановимы, некоторые - нет. Религия отбрасывает ненужное, слишком мелкое, наше воображение, суету… Все это хлеб поэзии, она проникает во внутренние узлы мироустройства».
Ответ на вопрос о Бродском: «Я не берусь судить о его, как любят спрашивать, христианской эволюции. Но чтобы понять состояние этой замечательной души, надо взять его «Рождественские стихи» и прочесть.
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.
Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет - никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь - звезда.
Я не смею решить, кто христианский поэт, а кто нет… Поэт - существо независимое, избранное, отчасти принадлежащее миру, отчасти нет…
Как говорила Ахматова, от стихов требуются всего три небольшие вещи: чтобы в них была песня, тайна и правда».
Анатолий Найман, как и обещал, прочел пять своих стихотворений. И еще одно.
* * *
посвящается О. Димитрию
от чудных интересов и нервного чувства,
к чистой жизни он был предназначен, к святой,
то есть к знанью, сомненье которому чуждо.
В остальной же, больной, худшей части души,
мимолетными фактами мира набитой,
он любил запах сена и даже духи,
то есть мир, но как будто немного забытый,
то есть русские книги, где косят луга,
и немецкий концерт со щеглом и гобоем,
и парижскую живопись, скажем, Дега.
О, как слушал, смотрел, как читал он запоем!
Что ж худого? А то, что - не лучшая часть.
Что, душой от кромешного воя и стужи
отходя, лучшей части он здесь и сейчас
жить мешал, чтобы худшей не сделалось хуже.
Зла, однако, не вспомнит, спасаясь, душа:
худшей частью шепнет неуверенно: "Боже..?" -
и, на выходе свет за собою туша,
лучшей частью поймет и утешит: "Похоже".
Избранная тема была очень серьезна, но все много улыбались, а временами и похохатывали, откликаясь на шутки поэта. Неудивительно, что последняя из записок с вопросами к Анатолию Найману была о смешном:
- Ваши стихи так серьезны, а в жизни вы так обаятельны и остроумны, случалось ли вашей музе улыбаться? Есть ли у вас стихи, в которых отражается ваш юмор?
- У меня был один приятель, который в 70-е годы подбивал меня разбогатеть. Его представления о богатстве были условными, он говорил: «Давайте напишем цирковые репризы, их будут исполнять по всем циркам клоуны, и мы с вами разбогатеем». Я возражал, что совершенно не готов и не знаю, какие бывают репризы. «Ничего, я буду давать темы, а вы – писать в рифму. Вот такая тема: в автобусе очень тесно, давка». Я написал:
С ним я втиснулся в автобус,
И теперь уверен сын,
Что земля не шар, а блин.
Не разбогател.
Расходились по домам насмеявшиеся, растроганные и умиленные. Хотелось начитаться стихов, а потом - еще раз сходить на такой вечер, здесь, в ППЦ, вместе со своими родными прихожанами, и расспросить поэта обо всем поподробней.